Неточные совпадения
С другой стороны, вместо кротости, чистосердечия, свойств
жены добродетельной, муж видит
в душе своей
жены одну своенравную наглость, а наглость
в женщине есть вывеска порочного поведения.
И старый князь, и Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все
женщины верили, и
жена его верила так, как он верил
в первом детстве, и девяносто девять сотых русского народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и
жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются
в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
«Варвара Андреевна, когда я был еще очень молод, я составил себе идеал
женщины, которую я полюблю и которую я буду счастлив назвать своею
женой. Я прожил длинную жизнь и теперь
в первый раз встретил
в вас то, чего искал. Я люблю вас и предлагаю вам руку».
— Вот
в чем. Положим, ты женат, ты любишь
жену, но ты увлекся другою
женщиной…
Сколько он ни вспоминал
женщин и девушек, которых он знал, он не мог вспомнить девушки, которая бы до такой степени соединяла все, именно все качества, которые он, холодно рассуждая, желал видеть
в своей
жене.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно
в тех условиях,
в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было
в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком,
в которого когда-то была влюблена
жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою
женщиной и огорчения
жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу
женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к
жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую
жену, она поняла, что болезненная
жена считает себя непонятою
женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает
в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным воспоминанием; и будущая
жена его должна была быть
в его воображении повторением того прелестного, святого идеала
женщины, каким была для него мать.
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и
в особенности их права на труд, но жил с
женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей
жены так, что она ничего не делала и не могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
Во все это тяжелое время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно
женщины, принимали особенное участие
в нем и его
жене. Он замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую он видел
в глазах адвоката и теперь
в глазах лакея. Все как будто были
в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об ее здоровье.
Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют
в то, что одному мужу надо жить с одною
женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости.
(Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он
в особенности нападал на
женщин, не подозревая того, что ему предстояло несколько месяцев спустя пресмыкаться перед своей
женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.)
Вечером сидел
в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль
жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля, гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять
женщину, но — не решился.
Немая и мягонькая, точно кошка,
жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая
в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что
в беременных
женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта
женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство,
в котором уже не было места брезгливости.
Вспоминались слова Макарова о «не тяжелом, но губительном владычестве
женщины» и вычитанная у князя Щербатова
в книге «О повреждении нравов» фраза: «
Жены имеют более склонности к самовластию, нежели мужчины».
Она мешала Самгину обдумывать будущее, видеть себя
в нем значительным человеком, который живет устойчиво, пользуется известностью, уважением; обладает хорошо вышколенной
женою, умелой хозяйкой и скромной
женщиной, которая однако способна говорить обо всем более или менее грамотно. Она обязана неплохо играть роль хозяйки маленького салона, где собирался бы кружок людей, серьезно занятых вопросами культуры, и где Клим Самгин дирижирует настроением, создает каноны, законодательствует.
Климу становилось все более неловко и обидно молчать, а беседа
жены с гостем принимала характер состязания уже не на словах: во взгляде Кутузова светилась мечтательная улыбочка, Самгин находил ее хитроватой, соблазняющей. Эта улыбка отражалась и
в глазах Варвары, широко открытых, напряженно внимательных; вероятно, так смотрит
женщина, взвешивая и решая что-то важное для нее. И, уступив своей досаде, Самгин сказал...
Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот, балалайка, девки играют
в горелки; кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за самоваром сидит… царица всего окружающего, его божество…
женщина!
жена!
Она росла все выше, выше… Андрей видел, что прежний идеал его
женщины и
жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его
в Ольге: он не ожидал никогда и этого.
Обломову, среди ленивого лежанья
в ленивых позах, среди тупой дремоты и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась
женщина как
жена и иногда — как любовница.
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми»
женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие
женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали,
в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например,
жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти
женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у
жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она
в доме, нет ли…
— Наталья Ивановна,
жена священника. Она училась вместе с Верой
в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая
женщина, скромная такая…
— Как первую
женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей
женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня
в семейный праздник,
в день рождения вашей сестры…
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая
женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была
жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но
в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати,
в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но
в разговор не вступали.
Представьте, что из шестидесяти тысяч жителей
женщин только около семисот. Европеянок,
жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся
в тень, а китаянок и индианок еще меньше. Мы видели
в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на руках и ногах бросались
в глаза.
Я вспомнил, что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло, говорили, что
жена у него нехороша собой, с злым лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды могут быть так различны
в определении даже наружности
женщины! «Видели Сейоло?» — с улыбкой спросил нас Вандик.
В это время
в комнату влетела быстрым шагом маленькая, страшно безобразная, курносая, костлявая, желтая
женщина —
жена адвоката, очевидно нисколько не унывавшая от своего безобразия.
И в-пятых, наконец, всем людям, подвергнутым этим воздействиям, внушалось самым убедительным способом, а именно посредством всякого рода бесчеловечных поступков над ними самими, посредством истязания детей,
женщин, стариков, битья, сечения розгами, плетьми, выдавания премии тем, кто представит живым или мертвым убегавшего беглого, разлучения мужей с
женами и соединения для сожительства чужих
жен с чужими мужчинами, расстреляния, вешания, — внушалось самым убедительным способом то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но разрешаются правительством, когда это для него выгодно, а потому тем более позволено тем, которые находятся
в неволе, нужде и бедствиях.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери,
в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о
женщине только как о
жене. Все же
женщины, которые не могли, по его понятию, быть его
женой, были для него не
женщины, а люди. Но случилось, что
в это лето,
в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Вагон,
в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики,
женщины,
жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
— Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли, приехал англичанин, путешественник. Он изучает ссылку и тюрьмы
в Сибири. Так вот он у нас будет обедать, и вы приезжайте. Обедаем
в пять, и
жена требует исполнительности. Я вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой
женщиной, а также о больном. Может быть, и можно будет оставить кого-нибудь при нем.
По лестнице
в это время поднимались Половодовы. Привалов видел, как они остановились
в дверях танцевальной залы, где их окружила целая толпа знакомых мужчин и
женщин; Антонида Ивановна улыбалась направо и налево, отыскивая глазами Привалова. Когда оркестр заиграл вальс, Половодов сделал несколько туров с
женой, потом сдал ее с рук на руки какому-то кавалеру, а сам, вытирая лицо платком, побрел
в буфет. Заметив Привалова, он широко расставил свои длинные ноги и поднял
в знак удивления плечи.
Воспитанная
в самых строгих правилах беспрекословного повиновения мужней воле, она все-таки как
женщина, как
жена и мать не могла помириться с теми оргиями, которые совершались
в ее собственном доме, почти у нее на глазах.
В дом, тут же при
жене, съезжались дурные
женщины, и устраивались оргии.
В жену мою до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, — что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть не могла; а между тем смешно же замужней
женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам «Не буди ты ее на заре».
Семья старовера состояла из его
жены и 2 маленьких ребятишек.
Женщина была одета
в белую кофточку и пестрый сарафан, стянутый выше талии и поддерживаемый на плечах узкими проймами, располагавшимися на спине крестообразно. На голове у нее был надет платок, завязанный как кокошник. Когда мы вошли, она поклонилась
в пояс низко, по-старинному.
Положим, что другие порядочные люди переживали не точно такие события, как рассказываемое мною; ведь
в этом нет решительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы все
жены и мужья расходились, ведь вовсе не каждая порядочная
женщина чувствует страстную любовь к приятелю мужа, не каждый порядочный человек борется со страстью к замужней
женщине, да еще целые три года, и тоже не всякий бывает принужден застрелиться на мосту или (по словам проницательного читателя) так неизвестно куда пропасть из гостиницы.
Она
в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам
в любви, а господствуют над ними: «это самое лучшее положение
в свете для
женщины, кроме того положения, когда к такой же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения, то есть, когда муж относится к
жене как поклонник актрисы к актрисе».
Прекрасная Елена,
Хочу спросить у вас, у
женщин, лучше
Известны вам сердечные дела:
Ужли совсем не стало той отваги
В сердцах мужчин, не стало тех речей,
Пленительно-лукавых, смелых взоров,
Которыми неотразимо верно,
Бывало, мы девиц и
жен прельщали?
Прекрасная Елена, укажи,
Кого избрать из юных берендеев,
Способного свершить желанный подвиг?
Его
жена, идеал кротости и самоотвержения, испытав все, везет его,
в одну из тихих минут,
в Девичий монастырь и бросается с ним на колени перед могилой несчастной
женщины, прося прощения и заступничества.
Поэтому за ним,
в виде исключения, оставлена месячина, и Аксинью, его
жену, тоже немолодую
женщину, редко употребляют на господскую работу, оставляя управляться дома.
Из нашей гимназии он был переведен
в другой город, и здесь его
жена — добродушная
женщина, которую роковая судьба связала с маниаком, — взяла разрешение держать ученическую квартиру.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться с «новым направлением». Начались религиозные споры, и
в капитанской усадьбе резко обозначились два настроения.
Женщины — моя мать и
жена капитана — были на одной стороне, мой старший брат, офицер и студент — на другой.
Жена (гораздо моложе его) и
женщины из ее штата ездили
в коляске, запряженной прекрасными лошадьми, но он всегда ходил пешком.
В самый день свадьбы доктор сделал приятное открытие, что Прасковья Ивановна — совсем не та
женщина, какую он знал, бывая у покойного Бубнова
в течение пяти лет его запоя ежедневно, — больше того, он не знал, что за человек его
жена и после трехлетнего сожительства.
В другой раз дядя, вооруженный толстым колом, ломился со двора
в сени дома, стоя на ступенях черного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой
в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и
жена кабатчика, высокая
женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя...
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой
женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал
жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел
в тюрьме. И вот с горя
женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…